— Стой, приятель! А ну давай дербанку, долью…
— Ой, ради бога… Не загораживайте дорогу… я караул закричать могу!
— Да ты что, черт драный, нешто не признал меня? Ты свой или не свой? Ведь ты ж по фене ходил… Много слямзил? Деньги есть? Что ж, я задаром, чтось, караулил тебя от мента, пока ты по тихой работал?
— Я ж в гостях был!.. Вследствие половой проблемы я…
— Ха! В гостях! А пошто с хапаным из второго этажа в окно? А пошто кофту бабью смыл, ежели ты гость? Не крути вола! Ты свой. Давай, давай…
Он вырвал у меня неожиданную кофту, брюки с пиджаком и съездил по загривку. Я упал и сразу догадался, что этот субъект далеко не Зощенко. Тот смехом валит, этот физкультурным кулаком.
— Извиняюсь, — говорю. — Вы напрасно меня принимаете за своего брата, за налетчика… Я…
— Ты в окно скакал?
— Скакал.
— Так кто же ты?
— Я честный.
— А в окно скакал?
— Скакал.
Он как ткнет меня в лоб, так в ушах и зазвенело. И давай срывать с меня жилетку с часами, приговаривая:
— Так бы и сказал давно, что ты честный, черт. Фраер, тилигент… Тогда я и подштанники должон со шкурой с тебя снять.
Я рванулся, заорал и помчался в близлежащий переулок. Бегу в одной рубахе, нагишом, галстук потерял, размахиваю прогрессивным зонтиком, кричу:
— Спасите! Караул! Половая проблема! Филармония!..
— В чем дело? Стой! — в вежливой форме сказал подоспевший милицейский и корректно поймал меня за подол рубахи.
Я со страху в чувство не могу прийти. Прямо внезапное помрачение ума случилось. Только, знай, кричу:
— Половая проблема!.. Филармон!.. Вследствие половой проблемы! Дама!.. Половой вопрос…
Гражданин дворник подошел с метлой.
— Надо скорую помощь вызвать, — приказал милицейский. — Больной. Надо быть, из сумасшедшего дома убежал.
— А как сказать в телефон-то? — спросил дворник.
— Как сказать? Скажи, мол, задержали в голом виде, подозрительный, по уму больной. Помешан вроде как на половой проблеме. Буйный.
Мне это слово «буйный» очень обидным показалось, потому что я смирнехонько сидел на булыжной мостовой и тихо благодарил судьбу, что не попал в зубоскальную литературу. Будь ты проклята, эта проблема, сверху донизу.
Маруся, ангел! А твой красный зонтик в моем красном уголке стоит. Адью! Мерси!
ПЬЯНАЯ БОЛЬНИЦА
Взять, к примеру, хлеб. Сколько хочешь его кушай — пьян не будешь. А наготовь с этого хлеба самогонку — с ног валит. И еще опыт был: зарыли мы как-то бутылку водки в рожь, в зерно, недельки через две вынули — гольная вода. Выходит: хлеб опять взял свою силу из вина. Хлеб из вина душу вынимает, вино — из человека.
Например, идем мы с кумом в обнимку по улице, пьяные, конешно. Кум потрезвей, поддерживает меня под пазухи, говорит мне: «Не бузи, шагай в плепорцию, каждой ногой в отдельности, левой, правой».
А я иду и плачу.
Горькими заливаюсь, говорю приятелю: «Вот иду я домой, морда в крови, ноги не работают, все пропил… А дома жена, ребята… Окромя того, живых чертей стал видеть… Эх, пропал я, загиб совсем…»
А кум и говорит:
— Вот больница… Объявись… Вылечат.
Вошли в больницу, нам отпор: пьяниц не лечат здесь.
— А вот примете! — заорал я.
— Нет, не примем.
— Примете! — и побежал на воздух, от ярости даже хмель во мне прошел. — Айда через мост! — скомандовал я куму.
И, как мостом пошли, я вырвался, бултых в канал, в водичку. Стал тонуть, пузыри пускать. Народ сбежался, вытащили. И поволокли меня в ту же самую больницу.
— Теперича можно? — спрашивает кум.
— Теперича вполне можно, — ответили нам. — Утопленников, ежели по инструкции, берем.
На другой день увезли меня в пьяную больницу. Лежу я средь пропойц, воздыхаю: вот до чего, дурак, на старости лет достукался. «Эх, Степан, Степан, — говорю себе, — с чем умирать будешь? Гляди, руки трясутся, сердце трепыхает, сам почернел весь. Жаль мне тебя, Степан…»
Вот приводят меня утром в большую комнату. А в комнате вдоль стен под самый потолок скамейки, а на скамейках сидят, студенты называются. Есть и женский пол. Девчонки, конешно, стриженые, которые в очках. Все одеты само бедно, как парни, так и девушки.
Велел мне господин профессор рубаху снять, стал выстукивать молоточком против сердца. А тут в трубку поставил ухо: желательно ему вызнать, сколь правильно сердце тукает. Слушает, а сам все головой неутешительно качает. Качает и качает.
Погляжу ему в глаза — чую: плохо мое дело. Срисовал профессор на моей груди синим карандашиком вроде рукавицы, говорит:
— Вот видите, ребята, какое у него сердце. По мерке плепорции это прямо бычье сердце. Ширше не может быть, а то лопнет. Тогда человек должен лечь без покаяния в темную могилу к отцам-праотцам.
Студенты удивились: вот так сердце! Я испугался очень, поджилки стали дрыгать.
Профессор спрашивает:
— Как звать тебя, какой профессии, сколько лет?
— Звать меня, ежели по трудкнижке, Степан Назаров, булочник, конешно. Возрасту имею 54 года, пью с малых лет.
Тогда профессор говорит студентам:
— Ну, ребята, слушайте, я стану лекцию рассказывать. Вот перед нашими взорами упомещается дядя Степан, конешно. Булочник. Много ты, Степан, водки выпил?
— Никак нет, — отвечаю, — пил я, товарищ гражданин профессор, очень даже мало. Мы — булочники. Ну, это верно, мы кажинный день пьем. Например, печку затопишь — шкалик выкушаешь. Хлебы посадишь — другой. Перед обедом — конешно, третий, перед ужином — четвертый. Нет, я вовсе даже мало, аккуратно потребляю. Вот ежели когда компанство, больше выпьешь. Вот только в нынешнем году запой стал одолевать меня. Недели на две закрутишь, без передыху винище жрешь. Потом опять бросишь. А так я сильно мало пью, умеренно, в плепорцию.
Профессор улыбнулся этак, не так чтобы уж очень, и говорит студентам:
— Вот, товарищи, по мнению Степана выходит, что он вовсе даже мало пьет. Хорошо-с. С какого же года ты, Степан, так умеренно водку потребляешь?
— А так что, пожалуй, лет сорок пью, извините за откровенность.
— Итак, Степан умеренно пьет водку сорок лет. И каждый день по четыре шкалика?
— Так точно… Кажинный божий день, окромя компанства.
— Значит, окромя компанства, Степан ежедневно выпивает…
Тут студенты стали высчитывать. Я перебил их, говорю:
— Оно, правда, что поболее шкалика выпиваешь, а так что неполный стакан зараз выпиваешь, так что бутылка с лишком, конешно, на день.
— Бутылка с лишком на день? — переспросил профессор. — Ну, будем для ровности считать, что с компанством вместе Степан выпивал в год четыреста бутылок или двадцать ведер. А за сорок лет своего умеренного питья Степан выпил, действительно, немного, всего только восемьсот ведер, то есть двадцать сорокаведерных бочек. Эту массу вина Степан перекачал через свое нутро за всю свою жизнь.
Студенты засмеялись, профессор прошелся взад-вперед, нахмурился. А я сижу ни жив ни мертв, аж волоски на голове один по одному в торчок пошли… Двадцать сорокаведерных бочек! Страсть подумать. Ой ты, ой!..
И подходит ко мне профессор и кладет мне руку на плечо.
— Ежели из этого вина, — говорит, — сделать бассейну огромную, в ней мог бы плавать рыба-кит, а ты, Степан, потонул бы в этой бассейне с ручками. И чтобы отыскать твой мертвый труп, пришлось бы пригласить специального водолаза со скафандером. Так? Теперь понимаешь, Степан, в чем дело? А ежели не бросишь пить…
— Брошу, брошу! — завопил я. — Вот подохнуть, брошу… — и бултыхнулся профессору в ноги. — Полечи ты меня, товарищ профессор, милостивец…
Усадил меня профессор, пошлепал ласково так по спине, сказал:
— Ну, ребята, постараемся с помощью науки Степана полечить. Одевайся, Степан, все будет хорошо.
Тут слеза меня прошибла, растрогал меня профессор вот так. Говорю ему:
— Милостивец-батюшка, одну штуку, конешно, утаил от тебя: чертей живых я видел…
— Больших?
— Нет, не великоньких: этак, как тебе сказать, вершков четырех-пяти, не боле… Стыдобушка сознаваться…
— Ну, а теперь беспокоят тебя черти?
— Никак нет, — отвечаю, — меня-то не беспокоят, откачнулись, слава богу. А вот вы, товарищ профессор… того… постерегитесь их. Эвот, эвот чертенок, конешно, у вас из кармана лезет… Кыш, дьявол!
И только я размахнулся — усердие было смазать окаянного по рогам — схватили меня два стража, увели в протрезвительную комнату.
Через три недели вышел я из пьяной больницы как стеклышко. Теперича глядеть на водку тошно. Разве-разве когда при компанстве…
ДИКОЛЬЧЕ (Повести)
«МЕРИКАНЕЦ»
IМодест Игренев — заправский кузнец. Он сделан на цыганский лад: черномазый, курчавый, глаза большие, цыганские — мечтательность в глазах, и речь отрывистая, насмешливая, жилистый, высокий; в плечах узок, но лапы по силище железные, по уменью — золотые. Чего там о подковах, о жнейках толковать — пара пустяков. Он ружья медвежачьи делал, «молоканку» изобрел — сливочное масло бить — и на самодельном самокате к куму чай пить за семьдесят две версты ездит.
